Мне прислали эту статью, опубликованную в  журнале "Новый американец" за 1986 год. Тогда, конечно, казалось, что вместе со стариками в Донецке умрет тлеющая искорка еврейства. Однако, энтузиасты смогли добиться возрождения синагоги. Сейчас синагога стала притягательным центром не только для людей средних лет, но и молодежи.
На Рош-а-Шана пришло послушать шафар рекордное количество евреев.
Можно только радоваться, что печаль, отраженная на старых страницах не оказалась пророчеством.

До нашей встречи мне пришлось долго и безрезультатно узнавать, где находится еврейский дом со­браний (Синагога на иврите- бейт-кнессет. Буквально- дом собраний). Последний миньян огром­ного, почти шестимиллионного региона, именуемого Донецкой областью.

Никто этого не знал. И чем больше людей я расспрашивал, тем глубже вырастало ощущение грустной и необратимой потери. Вполне объяснимой, но от этого, как ни странно, еще более постыд­ной. Для себя.

«Делать тебе нечего», — узнав в чем дело, пожимали плечами одни. «Перепугаешь стариков», — посмеивались другие. А живущий, как оказалось, через дорогу от нужного мне дома приятель заявил без обиняков: «Даже если и найдешь их, тебя просто выста­вят за дверь».

И я с опаской посматривал на добытый через друзей домашний адрес одного из верующих евреев и представлял, как он, познако­мившись, спрашивает: «А зачем вам это?» И узнав, закрывает рот рукой и показывает на телефон, стоящий в комнате: тихо, мол, вдруг его квартира «слушается», и потом жди неприятностей. А я не соображу, смеяться мне или плакать...

Но именно так, через слово по­глядывая на черный телефонный аппарат, разговариваем мы с одиноким семидесятипятилетним больным стариком, бывшим рез­ником из Макеевки, города-спут­ника Донецка, где по официаль­ным данным еще в восьмидесятом году был зарегистрирован еврей­ский молельный дом. На сегод­ня уже тоже — «бывший».

Впрочем, так же, как и в полу­миллионном Жданове.

Я всего-навсего спросил, есть ли у нас синагога и когда можно ту­да подойти вместе с ним.

И вот тогда мы встретились с Михеле. Без посредников и поче­му-то обязательных рекоменда­ций. На улице. Так же просто, как все, что происходит с нами, ког­да жизнь становится поступком, движимым велениями души, ее исканиями, а не расчетами.

Два ветхих старика в проулке громко разговаривали на идиш. И я, спеша по делам, сам того не ожидая, вдруг остановился и спросил того, что «помоложе»: «Отец, вы говорите по-еврейски... Может быть, вы случайно знаете, где находится дом собраний, бейт-кнессет. Я бы хотел придти туда в шабат».

И он, Михеле, объяснил мне. А затем сказал «мицва» — и предло­жил показать, хотя эта было не близко. Позже я узнал, что у него больные ноги, перебитые еще в тридцать девятом, когда он, ра­бочий из Варшавы, будучи солда­том польской армии, попал под ос­колки немецкой авиабомбы.

Мы шли по городу и беседова­ли, а я отгонял от себя мысль, что «польский» или «грузинский» ев­рей заметно отличается от «укра­инского», для которого постоян­ный и порой беспредметный страх стал непременной нормой жизни...

Но вот — шабат. И я захожу во дворик, тесно зажатый между са­раем и низкой, когда-то белостен­ной украинской мазанкой. Чуть дальше еще один дом, разделен­ный пополам на двух хозяев.

Отдаленная часть его, с неболь­шой дверью, парой подслепова­тых окошек с открытыми бель­мами ставен, сгнившей, полураз­валившейся беседкой — и есть место последнего миньяна.

Я вхожу в дощатые сени, а на­встречу уже спешит старик в темном, изрядно поношенном, но аккуратном костюме: «Вам кого?»

«Шабат шалом», — говорю ему и, почти не останавливаясь, про­хожу в дверь, которую он закрыл за собой.

 Касаюсь мезузы на притолоке и вижу маленькую комнатку с аб­солютно голыми меловыми сте­нами. Как раз между окон — тум­бочка, на которой стоят две элек­трические свечи, раскрытая книга и кантор над ней. Сразу за ним стол, почти упирающийся в про­тивоположную стену, а вокруг, на стульях и скамьях, вплотную, да­же не пожилые — старые евреи с накинутыми на плечи талесами и потрепанными сидурами в руках...

На столе несколько древних книг, и тесное помещение кажет­ся переполненным, хотя всего двенадцать пар глаз смотрят на меня: удивленных, любопытных, настороженных, но главное — до­брожелательных. Двенадцать пар старых еврейских глаз. Столько перевидавших на своем неровном веку, столько переживших, столь­ко плакавших.

Никогда не думал, что мое по­явление здесь и в общем-то не­нужный сидур, который я принес и по их просьбе давал «посмот­реть», станет для стариков ма­леньким праздником.

За долгие годы я оказался первым молодым, который при­шел к ним. Если не считать дру­жинников, присылаемых отделом по делам религий горисполкома почему-то именно на один празд­ник — Йом-кипур. Они томитель­но отсиживают среди молящихся стариков весь день, пока длится служение. Представляю, как труд­но и тем, и другим.

Странное дело. Казалось бы, давно уже никто в Донецке не запрещает евреям собираться для молитвы. Хотя, конечно, Украина не самое лучшее место для этого. До революции здесь, в бывшей Юзовке, проходила черта оседло­сти. В 1905 году разразился страшный погром с десятками убитых и раненых. Потом — тра­гические перипетии гражданской войны.

Казалось бы, евреи были из­бавлены от угрозы физического уничтожения. Еще в двадцатых годах в городе служили две боль­шие каменные синагоги. В 1928 году комсомольцы их закрыли и в помещении первой создали еврей­ский молодежный дом. Впрочем, через восемь лет его тоже упразд­нили и разместили там краеведче­ский музей. Рассудив, что уголок местной истории духовно богаче и полезнее для евреев, чем дом со­браний. Сегодня на этом месте разбит скверик перед областной филармонией.

И уже тем более, мало кто пом­нит, что бывшее здание театра кукол, а ныне его производствен­ная база — была когда-то второй синагогой города.

После войны оставалось еще пять-шесть частных домов, кото­рые специально арендовали для молитв. Но еврейских школ, даже на идиш, уже не было. Последние сталинские годы с их борьбой против «безродных космополи­тов» и печально знаменитым про­цессом врачей отнюдь не способ­ствовали росту еврейского само­сознания.

Старики умирали, а молодые не приходили. Впрочем, куда и от­куда им было приходить?

Вскоре снимать целый дом ока­залось бессмысленным и матери­ально не под силу. Особенно на трудовые пенсии. Постепенно, без какого-либо внешнего давления, ушли носители «кодеш лашон» — святого языка. Даже из молящих­ся стариков мало кто знает иврит. Остались просто заученные с дет­ства слова. А о строгом соблю­дении кашрута, субботних пред­писаний и говорить не приходится.

Зимой надо топить печку, да и невозможно в семьдесят с лиш­ним лет добраться сюда, в миньян, пешком или без денег через широко раскинувшийся миллион­ный город. Даже на Песах они не­уверены, будет ли маца.

Традиции, язык, память — поч­ти ушли. Вместе со стариками, которых становится все меньше и меньше.

«Мы — последнее издыхание Веры», -г- услышал я. — «Через пять лет, возможно, не будет уже и этого».

Часть дома из двух комнат, в одной из которых собирается миньян,  принадлежит верующему.

Чтобы молиться здесь раз в неделю, не считая праздников, остальные платят ему пятьдесят рублей в месяц. Но в ближайшие годы по плану реконструкции го­рода снесут и этот дом.

И они не знают, где тогда найти место для молитвы и будут ли к тому времени те, кто еще может молиться.

Во всей области есть только один город, Енакиево, где соби­раются верующие евреи, но там уже давно не полный миньян.

А пока на каждый праздник они берут у властей разрешение на со­брания и непременно заканчивают службу молитвой благословения советскому правительству. Стоя. Те, кто еще может стоять...

Мой бедный Михеле. Мой ста­рый варшавский еврей со светлой душой и молодыми глазами. Спа­сенный тем, что раненый в первые месяцы Второй мировой войны попал в плен Красной армии, а потом в составе «трудового фрон­та» работал на Урале и рыл око­пы под Сталинградом.

Прости меня, старый человек, за те слезы, в которых я повинен спросив, почему ты не вернулся после войны в Польшу, к родным, которых уже не было: ни отца, ни матери, ни жены, ни пятерых братьев твоих, ни троих детей твоих — уничтоженных в пепле нацистских лагерей.

Все остались там, позади, в прошлом, в памяти.

«Как бы я поехал?» — заплакал ты, озябшее и беззащитное «виш­невое дерево». — «У меня бы сер­дце лопнуло. Но пока живу — буду Верить. И вспоминать. И читать кадиш по тем, кого уже нет.

А на Рон-гашана повторять, но только про себя. Запомни, сынок, обязательно только про себя — чтоб никто не услышал: Гашана габа — би Ерушалаим. В следу­ющем году — в Иерусалиме».

Я запомнил это, Михеле. Я хо­рошо запомнил. Мне ведь еще не восемьдесят пять.

«Гашана габа — би Ерушала­им...»

А. Юрьев